Очерк о художнике-графике Георгии Леви. Источник: журнал «Сибирские огни», 1969, № 10, с. 143-148. Автор: Станислав Ильин. Переданы интересные факты из биографии художника. В тексте, особенно в разделе «Кредо» приведено много цитат, в которых Георгий Леви рассказывает о себе и своём творчестве.

ЧЁРНОЕ И БЕЛОЕ (Пять листов из жизни художника)

Я позвонил, у дверей в первом этаже большого дома, стоящего в одном из тихих районов Иркутска, напротив старого городского сада. Дверь открыл высоченного роста худой человек с длинным открытым лицом, с серыми мудрыми глазами. За его спиной с шумом распахнулась другая дверь, ведущая, видимо, в одну из комнат, и оттуда с визгом выкатился в коридор невообразимый клубок рук, ног и красновато-бурой шерсти. Человек обернулся, вынул изо рта большую трубку и прикрикнул. Клубок мгновенно рассыпался на большеухого, с роскошной кудрявой шерстью пса и четырёх мальчишек — разного роста, но до изумления похожих на хозяина дома. Казалось, выскочили друг из друга и встали вряд складные русские матрешки, только мужского пола. И наконец из другой двери появилась единственная в этом доме женщина — невысокая, смуглая, с короткими, совершенно белыми волосами.

Так я познакомился с сибирским художником-графиком Георгием Леви, с его семьёй и его домом. Я бывал у него нечасто, и дом этот долго оставался для меня музеем, в котором каждый раз находишь для себя что-то интересное.

Три комнаты, обставленные очень скромно. Стеллажи с книгами, представляющими невообразимо пёстрое собрание как с точки зрения их обложек, формата, цвета, так и с точки зрения их содержания. Кое-где — настенные вазы для цветов и несколько эстампов. На подоконнике толстый кактус с выводком кактусят, кажется, путающихся у него под ногами. На стене, завешенной ковром, ружья и небольшая коллекция кинжалов, в том числе огромных размеров эвенкийский нож-тесак, которым оленеводы рубят рога намертво сцепившихся в драке оленей. Десятка три медных буддийских божков, среди которых есть уникальные экземпляры. Много керамики, в том числе керамической посуды. Часть из неё — работа самого хозяина.

В доме хозяйничают четверо мальчишек — полнейшее самообслуживание. Татьяна — жена художника, признаться, не очень любит хлопотать на кухне и чаще всего отдает эту часть квартиры в полную власть сыновей. Она главным образом интересуется литературой и много шьёт, причём в этом искусстве, говорят, достигла немалого совершенства.

Так и казался мне этот дом чем-то искони, всегда существовавшим, каким-то антикварно-современным, с давно установившимся беспорядочным порядком, где мужское начало довлеет во всем, где всегда говорят об искусстве, и никогда не бывает, чтобы, придя, ты не застал уже кого-нибудь постороннего.

Но однажды мне сказали: «Жора болеет» и на вопрос: «Что с ним?» — ответили: «Разыгралась старая контузия». Так стало для меня приоткрываться прошлое художника. И наступил однажды день, когда я спросил:

— Жора, а что если я попрошу тебя рассказать свою жизнь твоими средствами — в нескольких рисунках?

Он попыхтел трубкой и сказал:

— Я подумаю.

Грёзы

На стене моего кабинета — четыре листа, четыре, гравюры, подписанные Георгием Леви. Если бы я был композитором, я написал бы по ним симфонию. В ней было бы много обрывочных, незаконченных мелодий. От интонаций тревожных и вопросительных она шла бы к широкому и полному ощущнию молодости, силы и надежд. Без паузы, словно обрывая эту первую часть, врывалась бы мрачная и грозная — вторая. Полная трагизма, боли, гремящая и жестокая. Затем исполнителям моей симфонии пришлось бы собрать для третьей ее части все краски печали, смятения и муки, на которые они были бы способны. В ноты отчаяния, в ноты боли и безысходности лишь иногда врывались бы здесь, словно лучи солнца в окно больничной палаты, звонкие голоса надежды. И, наконец, засверкала бы красками, зашумела ливнями горных гроз, раскатилась бы эхом таежных долин, наполненная лучами огромного солнца неудержимая песня финала.

И первую часть этой симфонии я назвал бы: «Грёзы». Именно так представляется Георгию Леви его детство и юность…

…Большой старинный боярский дом на старых улицах Москвы, отмеченный даже на картах города как какая-то историческая или архитектурная достопримечательность. Почерневшие от времени стены. Скрипучие антресоли, где в огромных ящиках из-под фортепьяно хранились старинные, с тусклым золотом на обрезах, книги, Интеллигентная, со старомодным укладом жизни московская семья, о которой лишь в тридцать с лишним лет Георгий узнал, что она была ему не родная.

В России гремела Октябрьская революция, а потом — гражданская война. Рушилось самодержавное русское государство, и символы царской власти имели уже не большее значение, чем старые детские игрушки. Носилось с карканьем потревоженное войной воронье. Скакали всадники. Во дворе мальчишки постарше обсуждали планы побегов из дому — на помощь Красной гвардии, и даже самым маленьким снились по ночам кавалерийские атаки.

Голодала и мёрзла Москва. Отец, инженер-энергетик, вместе с другими бился над тем, как без дров и угля отопить и осветить огромный город. Ни одного дымка не вилось из труб старинных московских домов — слишком прожорливы были их печи. Зато из окон чадили выведенные в форточки трубы маленьких железных печурок, которые звались «буржуйками».

Таково было детство.

Потом пришла юность. Сейчас Георгию кажется, что она была раньше детства — так она далека и так неправдоподобно хороша, светла и счастлива. Он любил спорт и с удовольствием занимался боксом, фехтованием, плаванием, коньками. Много и успешно играл в шахматы.

Он любил путешествовать и пошел работать в геологоразведку, с которой исходил Кавказ.

Он любил искусство и поступил в художественное училище.

Он мог всё, что хотел. Для него не была заказана ни одна дорога, какую бы он ни выбрал. Явь была так солнечна и так прекрасна, что походила на сон.

Но сон однажды оказался тяжёлым и тревожным.

Это был последний сон перед войной, и, оборвавшись, он превратился в действительность, такую страшную, омерзительную и жестокую, что порой ему казалось, будто этот страшный сон так и не кончился, будто он продолжался долгих и тяжких пять лет.

Он был в то время призван в Красную Армию — проходить действительную службу. Часть, в которой служил Георгий, выехала на летние учения. Спали по-походному — в лесу, укрывшись шинелями. Он спал и видел без конца один и тот же сон — самолёты тянут аэростат, по нему отчаянно стреляют и все не могут никак сбить. Он проснулся и, открыв глаза, увидел над собой самолёты, услышал выстрелы. Это были не те самолёты, которые он видел во сне: на чёрных крыльях у них белели кресты из сдвоенных линий. Немецкая авиация бомбила Львов.

Так ворвалось в жизнь Георгия Леви всё то, чему посвятил он второй графический лист о своей жизни.

Чёрное

Красная Армия отступала с тяжелыми кровопролитными боями. Необстрелянные юнцы за два-три дня должны были стать опытными, мужественными воинами. Хорошо подготовленные к войне немецкие дивизии прорывали и дробили фронт, захватывая отступающие советские части в окружение. Окружённые дрались до последнего патрона, иногда задерживая на несколько дней вокруг себя крупные немецкие соединения. И никто из знакомых Георгию солдат не сдавался в плен живым. Но на свете существует жестокая штука — случай.

Жора потерял сознание, когда в нескольких шагах взорвалась одна из немецких мин. Потерял сознание, будучи солдатом окружённой советской части. А пришёл в себя уже военнопленным.

Огромный, потрясённый войной мир, родные поля, соотечественники, ведущие кровавую битву с врагом,— всё оказалось для него за высоким забором из колючей проволоки. Но Жору «не устраивала такая композиция»,- и однажды ночью он прошёл сквозь этот забор, обманув часовых. Вдвоём с товарищем они шли на восток — к линии фронта. А фронт уходил от них: немецкие армии продолжали наступление.

Уже неподалеку от Москвы беглецы сумели наконец нагнать эту гремящую и чадную границу двух воюющих государств: фронт остановился — видимо, наступление немцев всё-таки захлебнулось. Но перейти фронт все никак не удавалось — слишком насыщен он был вражескими частями. И двое изможденных парней шли вдоль линии фронта, ища «дырку», шли днями и неделями, двигаясь только ночью, шли по бесконечным полям неубранной, мёрзлой капусты. Шли по капусте и питались капустой.

Иногда они, долго пронаблюдав за каким-нибудь домом на окраине села, решились поздно ночью постучать в его окно. Много раз это давало им хлеб, а то и горячую похлёбку, короткий сон до рассвета в тепле. Но под городом Курском, когда Жора обморозил ноги, они немножко поспешили со стуком в окошко и были жестоко наказаны: это оказался дом предателя.

И снова была колючая проволока и часовые с пулемётами на сторожевых вышках. И снова был побег, на сей раз более удачный, потому что Жоре посчастливилось встретиться с партизанами.

Хорошо освоивший в плену и скитаниях по тылам немецкую, польскую, украинскую речь, Георгий Леви был отличной фигурой для рискованных рейдов в расположение врага. Высокий, белокурый, стройный, он внешне вполне мог сойти за чистокровного арийца. Но самую большую пользу в партизанском отряде он приносил своим талантом художника-графика, использовавшимся, впрочем, в целях весьма далеких от чистого искусства: Жора мастерил фальшивые документы для тех, кто бежал из немецких концлагерей, или дня тех, кому нужно было спастись от принудительного переселения в Германию. Он и сам в ту пору был не русский Георгий Леви, а украинец Грицко Омелько.

— Это были, пожалуй, наиболее светлые дни за все годы войны,— вспоминает сейчас Леви.— Я с увлечением занимался этой фальсификацией и здорово набил руку в подделке немецких печатей и закорючек немецких чиновников. Я наготовил за несколько месяцев столько фальшивок, что, когда наша армия выбила фашистов из района и наша контрразведка стала разбираться, что к чему, им пришлось позвать меня на помощь, чтобы отличить мои фальшивки от настоящих документов.

Но Жора недолго задержался в тылу наступающей Советской Армии: знание языков, недюжинная силушка, которую ещё не сумели истощить тяжёлые испытания,— всё это как нельзя лучше могло пригодиться во фронтовой разведке. И он стал разведчиком. И уже у западных границ Советского Союза во время одного из рейдов по тылам врага его снова взяли в плен. Теперь его ждали уже лагеря на территории Германии.

Могучий от природы организм Леви выдержал всё. В условиях, для того и созданных, чтобы люди медленно, но верно умирали, Жора остался жив. И когда из лагеря Хамерштейн Жору в числе тринадцати других пленных отправили на работу в какое-то поместье, полагая, что уже тут-то, в Германии, им не убежать, все тринадцать (вот тебе и несчастливое число!), не раздумывая долго, разоружили малочисленную охрану и вскоре вышли навстречу советским войскам.

Кровавое, гремящее, скитальческое чёрное пятилетие в жизни художника кончилось, и на смену ему пришло пятилетие полнейшей противоположности — тишины, подчёркнутого покоя, уюта, белых стен. Единственное, что осталось неизменным, была боль.

Белое

В лагере Хамерштейн ему сделали прививку. Сказали от туберкулёза. Но, странное дело, никогда ничем не болевший, перенесший столько месяцев скитания, морозы и слякоть, спавший в снегу и в болотах, обмораживавшийся, но не получивший даже насморка, Георгий вскоре начал себя чувствовать все хуже и хуже. Болела грудь, мучил затяжной кашель, он слабел день ото дня. Врачи, к которым он обратился, определили: искусственно привитый туберкулез.

И начались скитания по больницам. Он лежал в них по нескольку месяцев, потом ненадолго выходил и попадал в палату снова. Его пичкали лекарствами и оперировали, прописывали бесконечные процедуры и бесплатно посылали на курорты. Но болезнь оказалась упорной.

Он не сдался и здесь — этому невидимому, но страшному врагу, как не сдавался, пока мог драться на фронте и даже за колючей проволокой. Вырываясь из больничных покоев, он, не отдыхая ни дня, шел в мастерские художественного училища. За годы этой отчаянной борьбы за жизнь, борьбы с болезнью он завершил образование, стал профессиональным художником.

Но ежедневно стоять на грани нового возвращения в больницу было уже невыносимо.

И однажды старый врач, лечивший его в очередном санатории, вдруг предложил ему совершенно неожиданный «рецепт». — Бросьте-ка вы все курорты-санатории, раз уже вам так жизнь не мила, что хоть в петлю, плюньте на все и поезжайте в Сибирь, в леса, в горы — на свежий воздух да на хорошие морозы. Там вы уж либо совсем быстро на покой отойдете, либо уж, коли выживете,— человеком станете.

Он послушался совета, и через несколько дней поезд дальнего следования уже вёз его на восток, через Уральский горный хребет, разделяющий Европу и Азию.

Сибирь

Он был художником, и нет ничего удивительного, что из всех городов Сибири он выбрал Иркутск. Этот город лежит на берегу одной из самых красивых и своенравных рек мира — Ангаре, с дикими ландшафтами её берегов, с людьми, совершающими опасные плавания через её пороги и каменные отмели. В семидесяти километрах от Иркутска голубым полумесяцем раскинулось легендарное, песенное, сказочно красивое озеро Байкал. А если в хороший ясный день подняться на одну из возвышенностей, окружающих город, то на юго-западе, у горизонта, можно увидеть сверкающие снега вершин Восточного Саяна.

Четвертую гравюру серии «Моя жизнь» так и хочется назвать «Возвращение к солнцу». — Я распустил к чертям все пузыри и всякие поддувы, устроенные врачами, купил ружье, хороший рюкзак да крепкие сапоги и принялся бродяжничать по Сибири — с охотниками, с геологами, с оленеводами,— рассказывает Георгий.— Спал в снегу в горах, проходил в день по полсотни километров через чащи и горные перевалы, купался в ледяном Байкале и в горных реках. Решил, что уж если не распрощаюсь с хворью, так хоть насмотрюсь перед смертью досыта. И вот поди ты! И насмотрелся, и не помер!

…Далеко в горах Саяна, в самой их глуши, живет маленький народ — всего 400 человек — тофы. Вымиравшие перед революцией в России, они в наши дни возвращены к жизни огромными усилиями врачей, учителей, администрации района, в котором живут. Это племя охотников и оленеводов. Почти никто из них никогда не видел нигде, кроме как в кино, телеги и автомобиля — транспорта, беспомощного в диких горах. Даже колесо они знают только как некую круглую штуку, принадлежащую самолету, который привычен для них так же, как верховой олень. Георгий Леви жил среди тофов, охотился с ними, бродил с ними по горам. Это дало несколько толстых записных книжек с набросками рисунков.

…В среднем течении Ангары построили самую мощную в мире гидроэлектростанцию— Братскую. Её плотина создала на Ангаре гигантское искусственное море, глубина которого превышает сто метров. Наполняясь водой, море затопило сотни гектаров прибрежных низин, скалы, пещеры и места, где когда-то жил древний человек. Чтобы следы первобытного человека не потерялись навсегда в волнах моря, Академия наук СССР снарядила «на дно моря» археологическую экспедицию, художником которой был Георгий Леви. Его рукой скопированы и сохранены для науки многочисленные наскальные писаницы — рисунки древнего человека.

Георгий Леви жил на южном побережье Байкала в заповедных лесах, спал у костров якутских охотников в суровой северной тайге, путешествовал по тундре у берегов Северного Ледовитого океана. Во всех этих поездках копились впечатления, наблюдения, мысли для будущих графических листов, для работы над второй из тех двух тем, которые сам художник считает главными темами своего творчества.

Но здесь мы уже исчерпали то, о чём рассказывают четыре листа серии «Моя жизнь», сделанные Георгием Леви по моей просьбе, и подошли к тому, что должно бы быть темой пятой гравюры, но чего не выразить в одном листе.

Кредо

Мы сидим с Георгием в его маленьком недостроенном домике в одном из распадков, сбегающих к берегу Байкала. Два года назад на гонорар от серии гравюр «Подлеморье» Жора купил в какой-то деревеньке небольшую бревенчатую баньку, перевез её сюда и вот уже два лета понемножку, своими руками превращает её в миниатюрную дачку. С северной стороны, близко-близко, громоздится покрытая лесом, невероятной крутизны вершина сопки — точь-в-точь такая, какие часто фигурируют на гравюрах художника.

По другую сторону, словно в глубоком вырезе платья, сверкает расплавленным металлом залитый солнцем осколок Байкала. Склоны гор в контражурном свете солнца — густо-чёрные, вода озера — ослепительно белая. Готовый гравюрный пейзаж!

Георгий говорит медленно, задумчиво,с прищуром глядя на сверкающее озеро:

• Когда пришел с войны, мне было на всё наплевать… Было так мерзко на душе… Хотелось всё забыть, всю эту грязь, кровь, эту мерзость, эти стоны искалеченных. Хотелось убежать от всего этого. И я принялся за миниатюры. Я иллюстрировал детские сказки. 

• Но войны не забыть… Это навсегда осталось где-то внутри, как наносы на дне озера. Я понял, что мне не уйти от военной темы. Я должен показать людям войну во всей её мерзости, с грязью, кровью, вшами, жестокую, противную самой человеческой природе. Это — моя тема номер один. Я ещё очень далек от её воплощения. Но кое-что мне уже удалось. К примеру, вот это,— он показал чубуком трубки на длинный лист, приколотый к стене.— Это — лошади, брошенные на дорогах войны и бредущие вслед за уходящими войсками. Я видел это, и меня потрясло: до чего же война измяла жизнь даже бессловесных тварей. Ты знаешь, заслышав рокот самолета, они сходили с дороги и ложились в кювет или прятались в лес — боялись бомбежки. А когда самолет улетал — возвращались на дорогу и брели дальше. Я стал думать над серией «Война». Но для этого я должен был уйти от миниатюры, от сусальности, от волосяного штриха. Разве годилось всё это для военной темы! И я стал искать мощных впечатлений, чтобы огрубить руку, огрубить рисунок. Поэтому я и принялся бродяжничать по тайге, по горам, искать встреч с угрюмыми жителями тайги, с медведеобразными стариками-охотниками, с геологами, с рыбаками. И в этих скитаниях я нашел свою вторую тему — Сибирь, её природа, её мощные, прочно, крепкими ногами стоящие на земле люди. Так родилась серия гравюр «Подлеморье». Это — полтора года ломки себя над листами линолеума. Да ещё два года раздумий над собранными в странствиях набросками. Но через эту серию, через эти скитания я пришел к грубому, условному реализму гравюры, я полюбил масштабы.

• Иллюстрируя сказки, я делал миниатюры размером 10 на 12 сантиметров специально заточенным пером. А сейчас мне мало тех 70 сантиметров в длину, которые позволяет сделать техника печатания гравюр — те прессы, которыми мы располагаем. Если бы техника позволяла, я вырезал бы гравюру размером в дверь — вот это был бы лист! И в самой гравюре я все больше и больше ухожу от штриха, работая чёрным и белым пятном.

• Я — реалист, я никогда не работал в абстрактной манере, хотя и признаю за абстракционизмом право на существование в определенных условиях, в определенном круге тем. Но гравюра даёт возможность так использовать условность изображения, что её средствами можно выразить и рассказать колоссально много. Гравюра не терпит анатомически правильного, академического построения фигуры — в графике это убивает жизнь. Композиция гравюры создается проверенно до миллиметра условностью. Нарочно, но в точной дозировке искаженные руки или ноги иногда позволяют раскрыть всю суть человеческого образа. Гравюра — это высшая математика в искусстве.

• В живописи можно без конца доделывать картину. В графике эффект достигается тем, что убирается всё лишнее. Конец работе, когда убирать больше нечего, когда от ореха осталось суть—его ядро, а скорлупа, как бы ни была она красива,— выкинута.

• Я не люблю живопись, не люблю краски за их натурализм. Живописец доводит до осязания ощущение объёма, а это уже само по себе — ложь: ведь — сунь палец в картину, и там, где ты видишь пространство, ты наткнешься на плоскость — на холст. Гравюра же откровенно плоска. Я располагаю в одной плоскости иногда несколько рисунков, связанных общей мыслью, общей идеей. Один графический лист может стать целой историей, новеллой, рассказывающей о многих событиях. И гравюра не будет лгать, убеждая зрителя, что плоскость её объёмна. Гравюра откровенно плоска, она должна быть плоска — ведь она ведёт своё происхождение от первых книг, которые резались на дереве, она рождалась плоской, её перспектива обязана была быть условной, лежащей в плоскости, иначе она поломала бы, «изогнула» книжный лист, сломала бы строй книги.

• Кстати, о книгах. Я с огромным удовольствием иллюстрирую книги. Сейчас я весь поглощен оформлением книги сибирского писателя Зазубрина «Два мира» — о гражданской войне в Сибири. Это — снова работа над темой войны. Другой войны — давнишней, но столь же неизбежно жестокой, столь же неизбежно противной сути человека.

• Работать над книгами крайне интересно. Каждая книга — как человек, имеет свой характер, свою судьбу, ей соответствуют своя эпоха, свой облик, формат, цвет. Все это нужно найти, продумать, выносить, У меня есть мечта — оформить «Виндзорских кумушек» и «Легенду о Тиле Уленшпигеле». «Тиль», по моим замыслам, должен выглядеть как старинная-старинная книга. А «Виндзорских кумушек» я хочу сделать этакой элегантно-грубой книгой — под грубо резанное дерево.

Слушай,— перебиваю я его рассуждения,— но ведь когда ты делаешь эту иллюстрацию, кто-то должен издать эти старые книги. Ты договорился с каким-нибудь издательством?

— Это не важно, — отвечает Георгий. — Предварительный заказ для меня не имеет значения. Более того, я не люблю заказанные темы и избегаю их делать. Разве что в исключительных случаях — например, чтобы выручить издательство или театр, заменить кого-то из заболевших художников. Чтобы я мог работать над заказанной темой, я должен загореться; предложенная, подсказанная тема должна стать моей — вот как в случае с твоим предложением о серии «Моя жизнь». Более того — я не возьмусь ни за какой срочный заказ. Я должен выносить тему, пережить её. Я ведь — «тугодум»: очень долго обычно вынашиваю вещь. Над эскизами «Подлеморья» я работал года полтора, а до того «придумывал» их, не притрагиваясь к бумаге, еще года два. Над военной серией думаю уже полтора десятилетия. В поездках я никогда не делаю работ по свежим впечатлениям. Я в поездке режу гравюры по впечатлениям предыдущих поездок, бывших, может быть, года два или три назад. Я никогда не делаю детальных эскизов гравюры — только приблизительные наброски. Но резать линолеум сажусь лишь после того, как «увижу» работу в законченном виде.

• Многие художники, вынашивая какую-то вещь или, работая над ней, держат замысел и первые наброски втайне, не показывают вещь, пока она не готова. Я не боюсь показывать наметки, рассказывать о замысле. Наоборот — рассказывая, как будет выглядеть новая вещь, я обычно и придумываю что-то наиболее интересное, сам начинаю понимать, чего я хочу. Чужое мнение не может повредить моим замыслам. Я глубоко убежден, что я — это я и останусь самим собой, что бы мне ни советовали. Я уверен, что если даже другой художник возьмёт мою тему, мою композицию, он не создаст того, что создам я. Он — это он, если он действительно художник. А я — это я. И моя вещь будет моей, будет выражать мои мысли, что бы мне и кто бы ни советовал.

• Я могу не только показывать работу, ещё не готовую. Я могу работать на людях. Мне не нужно ждать подходящей обстановки, ждать для собственного оправдания. Я приучил работать себя в любой обстановке и в любое время. Хотя…

Георгий вдруг останавливается, несколько минут молчит.

— Знаешь, в последнее время я все-таки предпочитаю уединение. Я ведь окончил декоративно-оформительское отделение училища и очень много работал в театре над декорациями спектаклей. Театр привлекал меня какой-то очень творческой обстановкой в нём. А сейчас он начинает угнетать меня многолюдьем, шумом, суетой. И я все больше и больше отхожу от театра, все больше отдаюсь графике, которая требует долгих и тихих раздумий. Спектакль «Физики и лирики», за который я получил почётный диплом, наверное, мой последний спектакль, хотя в душе я мечтаю еще создать декорации к какой-нибудь очень монументальной опере — например, к «Борису Годунову». Мне предложили недавно поехать отдохнуть и поработать в специальном санатории для художников — в доме творчества. А я боюсь туда ехать. Боюсь многолюдья. Мне хочется забраться на несколько месяцев вот сюда, в этот домик на Байкале, остаться наедине со здешней дикой природой и думать, думать, думать…

Георгий встал, почти упираясь головой в невысокий потолок, подошёл к окну, смотрящему на Байкал, и надолго замолчал, попыхивая трубкой. Потом он как бы стряхнул с себя мысли и, повернувшись ко мне, улыбнулся:

— Это не вежливо — думать, когда у тебя гости. Идём-ка лучше залезем вон на ту лесную «шишку».

Предложение было заманчивым, но мне уже нужно было поторапливаться к автобусу до Иркутска.

Георгий вышел на недостроенную террасу проводить меня. Солнце стояло прямо над Байкалом, и озеро по-прежнему было ослепительно белым, сверкая, словно в глубоком вырезе черного бархатного платья между двух косо прорезавших небо скло­нов таежных гор.