Статья «Сибирские пейзажи Сурикова» была опубликована в журнале «Сибирские огни», 1953, №5, с. 180-185. Авторы: Петров Всеволод Николаевич, Гор Геннадий Самойлович.
Материал отмечен как глава из книги о В.И. Сурикове. Книга была опубликована в 1955 году. Текст из книги и из этой статьи несколько отличается.
В данной статье большое внимания уделяется пейзажам на известных исторических полотнах Василия Ивановича Сурикова. Рассказывается об особенностях творчества художника, его мироощущении; приведены интересные факты из его биографии.
Прим. В оригинальный текст добавлены подзаголовки, чтобы разделить его на смысловые части. Добавлены иллюстрации.
Содержание
- Сущность русского пейзажа. Особенности пейзажей Василия Сурикова
- Зима и снег в картинах Василия Сурикова
- Художественный труд. Что общего у Сурикова и Сезана
- Географическая самобытность пейзажей Василия Сурикова
- Пейзажи Василия Сурикова и его восприятие природы
- Просторы пейзажей Василия Сурикова и теснота его квартиры
- Внутренний мир художника Василия Сурикова
- Василий Суриков и самобытность его пейзажей
Сущность русского пейзажа. Особенности пейзажей Василия Сурикова
Ещё в те дни, когда молодой, не так давно расставшийся с Красноярском, Суриков бродил по освещённым керосиновыми фонарями улицам Петербурга, отмечая всё, что было достойно изображения, в русском искусстве произошло событие, значение которого стало понятным далеко не сразу.
В 1871 году московский художник А. К. Саврасов закончил небольшую по размерам картину «Грачи прилетели».
Пейзаж Саврасова поражал удивительной скромностью — весенние лужи воды у старенького забора, длинные берёзы с птичьими гнёздами — всё именно такое, что замечали все, но мимо чего равнодушно проходили пейзажисты, любители южной роскошной романтической природы.
В живописи впервые открыт был тот пейзаж, который окружал простых русских людей в маленьких провинциальных городках и сёлах необъятной России.
Наиболее чутким зрителям стало вдруг ясным то, что они смутно ощущали и раньше,— русская природа была прекрасна, и красота её была особой, простой и проникновенной, как народная песня. Открылось и другое, что именно в этой скромной, одухотворённой и в то же время обыденной красоте обретали своё поэтическое своеобразие Кольцов и Некрасов, и что нельзя передать подлинный облик русской природы, не понимая её сущности, которую первым разгадал и точно выразил в своих песнях народ.
Сущностью русского пейзажа была и есть чудесная скромность, простота и та музыкальная одухотворённость, которую можно по-настоящему почувствовать и оценить, только глубоко любя свою родину, свой народ.
Картины Ф. Васильева, Саврасова, Шишкина и Левитана, написанные с огромной любовью к родине, с предельной ясностью выражали сущность русского пейзажа. В их простом и глубоко человечном искусстве было много общего с лирической народной песней, с поэзией Кольцова и Некрасова, с поэтической прозой Чехова.
О такой же глубокой любви к родине говорят нам и пейзажи В. И. Сурикова.
Но если картины Васильева, Саврасова и особенно Левитана лиричны, пронизаны настроением, то пейзажи Сурикова раскрывают несколько иной подход, к изображению русской природы. Наиболее точно выражают особенности Сурикова-пейзажиста не его этюдные зарисовки и пейзажи в точном смысле этого слова, а его исторические полотна.
Пейзаж занимает большое место почти во всех исторических картинах Сурикова.
Даже в «Меньшикове», где человеческая драма развёртывается в тесной низкой избе, узкое обледенелое оконце, не показывая северного пейзажа, тем не менее даёт нам ощущение суровой зимы, безлюдья того мира, который за стеной избы.
В эпических исторических полотнах Сурикова и пейзаж историчен и эпичен. В нём нет личного настроения и лирического отношения к природе. Природа изображается так же, как и люди, в ней прежде всего подчёркиваются мощь, суровость, эпичность, как это делали безымённые авторы былин и эпических народных сказаний. «Покорение Сибири» показывает нам не только суровые мощные фигуры казаков и своеобразное пёстрое войско Кучума, но и суровую, глубоко своеобразную природу Сибири, сумрачные волны Иртыша, необъятные просторы, которые открываются взгляду, как они открывались когда-то взгляду Ермака и его казаков.
На картине «Степан Разин» вместе с величавым образом человека, которого, по выражению Сурикова, «всякий десятилетний ребёнок знает», нам открывается и не менее величавая природа, словно уходящая в беспредельность Волга, утреннее небо без конца и без края.
Зима и снег в картинах Василия Сурикова
Но кроме эпической мощи Суриков открывает в русской природе живописными средствами то, что открывал средствами словесно-поэтическими Пушкин. когда писал:
Зима… Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетётся рысью как-нибудь.
Бразды пушистые взрывая.
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке…
Необычайной свежестью и постоянной новизной радует эта картина первого снега, начала русской зимы.
Так же радует картина зимы, изображённой Суриковым в «Взятии снежного городка». Поразительно радостно и искренне воспринимал природу Суриков, работая над картиной «Взятие снежного городка». Эта радость не окрашена рефлексией, она звучит так же весело и непроизвольно, как смех изображённого на картине подростка в красном кушаке, поднявшего руку с берёзовой веткой.
Как знаменитые пушкинские строчки, передающие начало зимы, так и суриковский пейзаж в «Взятии снежного городка» впечатляет удивительной естественностью и лёгкостью, радостной красотой, в которой картина русского ландшафта чудесно сливается с поэтичным народным восприятием родной природы.
Изображение снега в этой картине было, в сущности, художественным откровением. До Сурикова никто в мировой живописи не умел с такой правдивостью изображать снег. В нём есть и синева, и белизна, и лёгкость, и непередаваемая мягкость, у зрителя рождаются не только зрительные, но и осязательные ощущения.
С поразительной естественностью изображён снег и в картине «Боярыня Морозова». Движение по снегу саней настолько живо, что зрителю кажется, что он слышит скрип полозьев.
Но в отличие от Васильева, Саврасова, Шишкина и Левитана, пейзажи Сурикова не только не окрашены рефлексией, личным настроением художника, но и далеки от воспевания обыденной стороны природы. Наоборот, Суриков своим колоритом всячески подчёркивает яркое эпическое начало в русской природе, особенно в своих исторических полотнах. Он видит природу почти так, как видел её автор «Слова о полку Игореве» или творцы эпических песен в глубоком единстве с изображёнными людьми и событиями.
Особенно это заметно в картине «Боярыня Морозова». Московская улица XVII века, дома, церкви, окутанные сизой дымкой деревья, небо — всё это не ощущается как фон, на котором развёртывается историческая драма, а воспринимается как поразительно цельная картина, где мир и история, люди и пейзажи, события и страсти так связаны единой мыслью, колоритом, безупречной композицией, что невозможно механически отделить одно от другого.
Художественный труд. Что общего у Сурикова и Сезана
Биограф художника Иван Евдокимов писал:
«Вся жизнь Сурикова — это рождение и осуществление картин, одной за другой. Работой заполняется всё: утро, день, вечер, ночь; наскоро — обед и чай; несколько необходимых часов сна; короткие встречи с друзьями, которых, кстати, очень мало; запойное чтение книг для очередной картины; торопливые, так не связанные с работой, прогулки по московским бульварам и улицам, прогулки — дозор, наблюдения, поиски натуры. Главный хозяин его личной жизни — беспрерывный художественный труд. А только «переедет» готовая картина в Третьяковскую галерею или в Русский музей, уже на подрамниках появляется другая».
Примеров такого героического самоотверженного труда история русской и мировой живописи знает не так уж мало. Но и в своём труде, как и в своём искусстве, Суриков был самобытен.
История искусств рассказывает нам об упорном труде современников Сурикова — французских художников, ради искусства отказывающихся от радостей жизни. О горестной судьбе такого художника рассказывает Э. Золя в своём знаменитом романе «Творчество». Прототипом для героя этого романа послужил известный французский художник-декадент Поль Сезанн.
Сезанн почти всю свою жизнь прожил в маленьком провинциальном городке Эксе провинции Прованс. Мир его был мал, провинциален, узок. Его не интересовала ни история, ни общественная жизнь, ни человеческие страдания и радости, ни природа, ни люди других мест и стран — ничто, кроме незыблемых устойчивых и как бы «вечных» очертаний и форм окружавших его предметов. Для Сезанна всё было предметом, вещью —- мир. человек, леса и реки, даже самое текучее и живое — вода на его картинах походила на камень.
Биографы говорят, что Сезанн был упорным аскетичным тружеником. Это действительно так. Но в труде его, таком чуждом истории, обществу и жизни, было нечто застылое, мертвящее, безгранично консервативное.
В упорном, почти не знавшем досуга, труде Сурикова не было аскетического отказа от жизни и её радостей. В сущности весь его труд был страстной попыткой узнать, понять, почувствовать, запечатлеть жизнь, людей, природу. Даже прошлое — история была для него жизнью.
Боязнь что-либо упустить, опоздать, не заметить заставляла Сурикова мчаться то в Сибирь, то на Дон, то снова в Сибирь, то в Швейцарию. В Швейцарию он ехал не для поисков человеческого типажа, а для того, чтобы посмотреть, как выглядят Альпы. «Гор, брат, тут поболее, чем у нас в Красноярске». — писал он брату.
Сурикова интересовало всё: и цвет воды Иртыша, и снежные вершины Альп, и замшевые кисеты, из которых доставали сибирские аборигены листовой мелко накрошенный смешанный с корой табак, и колорит картины Тициана «Земная и небесная любовь», висящей в Палаццо Вэргезе в Риме.
Такая жадность к жизненным впечатлениям, такая неистовая страсть к познанию натуры, как бы далеко она ни была и сколько бы затрат времени, денег, усилий и здоровья поиски её ни потребовали, заставляла Сурикова подчинить свою жизнь строгой, самим художником выработанной, дисциплине.
Географическая самобытность пейзажей Василия Сурикова
Так же тщательно, как историю и характеры людей, изучал Суриков и природу. Только человек, много ездивший, бесконечно много видавший, мог создать такие пейзажи, какие нам оставил Суриков. В нём был необычайно развит дар чувствовать и поэтично передавать географическое своеобразие той природы, которая послужила ему натурой для живописи или акварельных этюдов.
Живопись, акварели и рисунки Сурикова поражают географической самобытностью ландшафта, глубоким проникновением в характер местности, в те неповторимые особенности, которые умели отмечать в своих путевых дневниках великие русские путешественники Пржевальский, Козлов, Потанин, Арсеньев, а ещё раньше русские землепроходцы. Суриков смотрел на природу не только глазами впечатлительного к её красоте художника, но глазами глубоко сроднившегося с местностью исследователя-путешественника.
Особенно замечательны сибирские пейзажи Сурикова: «Деревня у подножья гор», «Минусинская степь», «Торгошино». Смотря на характерные очертания сибирских гор, на деревянные заплоты деревушки в горах, мы не поддаёмся сильному, но всё же мимолётному настроению, которое порождают в нас пейзажи современных Сурикову художников, а видим местность как бы глазами охотника-сибиряка или крестьянина — жителя этих мест.
В этих пейзажах нет ничего внешне эффектного, поверхностного романтического, пытающегося поразить зрителя свежестью новизны увиденного и пропущенного сквозь рефлексию художника натуры, наоборот, взгляд как бы спокойно осваивается с местностью, как осваивается взгляд путешественника или охотника, собирающего хворост для костра или присматривающего место для ночлега.
Черты эпичности в пейзажах Сурикова усиливаются по мере того, как они переносятся в специфическую обстановку исторической картины.
Пейзажи Василия Сурикова и его восприятие природы
Слияние характерно-географических черт ландшафта с эпическими происходит в произведениях Сурикова по тем же законам, по каким в «отписках» землепроходцев или в дневниках путешественников происходило слияние отмеченных ими фактов и наблюдений с глубоко искренним и эмоциональным восприятием действительности.
Только такие люди, как Дежнев, Хабаров, Пржевальский, Арсеньев или крестьяне-сибиряки, уходящие в тайгу на целую зиму промышлять белку или соболя, могли дать тот синтез глубокого знания местности, понимания её особенностей с подлинно поэтическим восприятием её. Так же воспринимал и понимал природу Суриков.
Дневники и записи, оставленные нам великими русскими естествоиспытателями и географами-путешественниками, имеют не только научную, но и большую художественную ценность. К сожалению, эти стороны их творчества мало изучены. Между тем в их видении и понимании природы, ландшафта не только в географическом, но и в эстетическом смысле этого слова скрывается много нового и чрезвычайно интересного.
Путешественникам и географам природа открывала не только отдельные частности, не маленькие лирические уголки, а величие огромных пространств, высоких гор, бесконечно широких степей, могучих рек. Отношение их к природе было иное, чем большинства художников-пейзажистов, далёкое от пассивной созерцательности, окрашенное энергией далёких походов и суровых испытаний и в то же время полное глубокого и тонкого проникновения в своеобразную красоту ландшафта. Изобразительные приёмы путешественников были строгими, мужественными и необычайно точными. Восприятие Суриковым природы тоже было далёким от пассивного любования. Он стремился передать её своеобразие, объять на куске холста или бумаги необъятную её ширь и мощь.
В этом отношении очень характерна акварель Сурикова «Окрестности Красноярска». Художника привлекает не столько внешняя красота сибирской природы, сколько её дикая своеобразием мощь. Зрителю кажется, что это не часть местности, попавшей в поле зрения художника, а вся огромная дикая тайга, вся Сибирь с её горами и лесами.
Суриков не только тонко понимал и умел мастерски запечатлеть своеобразие родной сибирской тайги, но был чрезвычайно чуток к красоте южной природы. Неаполитанский залив, дымящийся Везувий, собор св. Петра, руины римского Колизея — всё, что его привлекло и заинтересовало во время путешествия за границу, он сумел изобразить точно и поэтично, глубоко почувствовать неповторимое своеобразие незнакомого ландшафта, красоту итальянской архитектуры.
Просторы пейзажей Василия Сурикова и теснота его квартиры
Некоторые биографы Сурикова очень много внимания уделяют описанию маленьких комнат тесной московской квартирки художника. Они выражают удивление, как в такой тесноте создавались огромные монументальные полотна, описывают, как Суриков сшивал холсты и любил тесноту, устроив и огромной шумной Москве личный быт по образцу маленького провинциального Красноярска.
Биограф художника Евдокимов описывает эту квартиру, опираясь на свидетельство одного молодого художника, приглашённого Суриковым в гости.
«При встрече где-то на выставке Суриков позвал его к себе в гости с молодой женой. Молодожёны со страхом и трепетом переступили порог квартиры знаменитого художника. Они еле говорили от волнения. Хозяин радушно встретил их в совершенно пустой чистенькой комнате. В ней находились три стула и одни небольшой простой столик. Стены были голы. Где же картины, этюды, эскизы? Где всё-таки какие-либо следы, которые указывали бы, что здесь живёт великий художник с его общеизвестным гигантским трудолюбием. Ведь каждая его большая картина появляется окружённая целым караваном подготовительных к ней полотен! Ничего! Пусто! Ни лоскутка с рисунком, ни тюбика с краской, ни кистей. Вместо палитры висят на стене скромные часики, а вместо мольберта в углу у изразцовой печки стоит кочерга…»
И биограф добавляет к нарисованной им картине ещё одну чёрточку, он пишет: «Молодожёны смутились ещё больше…». В их представлении знаменитость означало — роскошь, богатство, показной блеск.
Но, к сожалению, смущены были не только робкие, мало знавшие жизнь молодожёны, но и гораздо более опытные биографы. Они подчас забывали, что кроме квартирки был ещё и мир — Сибирь, Дон, Крым. Об этом разнообразном и красочном мире рассказывают нам пейзажи Сурикова.
Глядя на его картины, зритель спросит: да жил ли Суриков в тесных комнатках? Правда ли это?
Был низкий потолок, было тесное узкое пространство крошечных комнат, где невозможно было развернуть огромный холст, были стена с гитарой и печка с кочергой, но вместе со всем этим маленьким и временным мирком был такой простор, которого, вероятно, не знал ни один художник.
Этот простор был связан с историческими замыслами художника, с постоянными его дальними поездками.
Его время принадлежало его замыслам, работе, свершению того, что он ещё не успел совершить.
В письмах художника к родным и знакомым с психологической непосредственностью и документальной точностью отражена как интеллектуальная, так и бытовая сторона его жизни.
И быт, и творчество, и внутренняя душевная, интеллектуальная жизнь Сурикова поражают своей цельностью, единством мыслей, привычек, склонностей.
Некоторые строки писем художника родным звучат не только непосредственно, но подчас трогательно и наивно:
«Вот что, милая мама, когда будет ягодная пора, то приготовьте мне лепёшечек из ягод: они на листиках каких-то как-то готовятся. Я ел их ещё в Бузиме, у старухи какой-то. Из красной, чёрной смородины, особенно черники и черёмухи».
Это пишет тридцатидвухлетний Суриков, давным-давно расставшийся с Красноярском. И хотя он уже давно живёт жизнью человека большого города, жизнью известного художника, привычки и вкусы его остались неизменными. Ягодные лепёшечки, которыми угощала его в раннем детстве старуха из Бузима кажутся ему намного милее, чем изысканные блюда, которые он может заказать в московских ресторанах и кафе.
Но время идёт, всё дальше отодвигаются годы детства и юности, проведённые в Красноярске. Сурикова окружают другие люди, другие нравы, другая атмосфера. Его расспрашивает о замыслах и образах будущих картин величайший русский писатель Л. Н. Толстой, с ним советуется Ренин, в двери его квартиры стучатся знаменитые художники, литераторы, о его картинах пишут газеты и журналы, он видел много разных людей, побывал и за границей, но привычки, вкусы, поведение остались прежними, неизменными. По-прежнему он не любит тщеславной суеты, газетной шумихи: по-прежнему сторонится знаменитостей; по-прежнему любит бродить по улицам, всматриваясь в лица и фигуры прохожих: по-пережиму пишет родным в Красноярск:
«Чаёк-то и ягоденки получил. Спасибо вам, дорогие мои…»
Молодожёны, волнение которых описывает сурнковский биограф И. Евдокимов, напрасно волновались, переступая порог суриковской квартиры. Не только скромная обстановка не напоминала о том, что в квартире живёт знаменитость, но сам облик прославленного художника, сама манера его держаться с людьми, в том числе и с молодыми художниками, поражала простотой, естественностью, необычайной искренностью, как нас поражают слова его писем, таких непосредственных и живых, так точно передающих разговорную интонацию художника, что нас всё время не покидает странное чувство, словно мы не читаем, а слушаем живую и сочную речь Василия Ивановича.
Внутренний мир художника Василия Сурикова
Но как ни точно отражают письма жизнь Сурикова, его быт. его характерное чрезвычайно образное мышление (Суриков пишет так же ярко и самобытно, как говорит, и как говорит, так и рисует), всё же они далеко не полно раскрывают нам внутренний мир художника.
Всю жизнь этого эпически мыслящего человека, успешно решающего гигантски трудные задачи, томила тревога. Он тревожился о судьбе своих замыслов. Ему всё время казалось, что он что-то упустил, не сумел воплотить; не дошёл до конца.
И как это бывало не раз с ним: уже в готовой картине он искал новое композиционное решение, обрезал холст или, наоборот, пришивал кусок; и как это было со «Степаном Разиным», больше двадцати лет затратил на воплощение образа…
И отнюдь не спокойной была жизнь в московской спокойной квартирке, аккуратно прибранной, чистенькой (такие квартирки можно увидеть только в небольших сибирских городках). И хотя не валялись на полу тюбики с красками и не видно было ни брошенных в пылу творчества кистей, ни палитры и сам воздух, сама атмосфера квартиры больше напоминали о быте служащего, чем художника, в душе хозяина квартиры бушевали такие же неистовые страсти, какие обуревали сподвижников Степана Разина или казаков Ермака.
Эти страсти находили себе исход не в быту, таком обыденном, равномерном, лишённом заметных, особенно ярких в примечательных событий (в отличие хотя бы от жизни Ге, Верещагина, Репина), а в самом творчестве, в том ещё мало изученном процессе, в результате которого возникали удивительные по своему историческому прозрению картины.
И только однажды эта неистовая страсть, минуя живопись, прорвалась и обрушилась на жизненный уклад самого художника: это когда смерть любимой жены и связанное с ней громадное душевное напряжение вылились в целую бурю, когда художник в припадке отчаяния сжёг обстановку, уничтожил некоторые свои работы и бежал из Москвы в Сибирь, близкий к тому, чтобы отречься не только от радостей жизни, но и от искусства.
Своим характером Суриков скорее являет противоположность, чем сходство с другим великим и наиболее нм любимым русским художником, Александром Ивановым. Но у этих двух художников есть одна общая черта — изумительное упорство в достижении поставленных задач, поразительная преданность своим идейно-художественным замыслам.
Читая письма Сурикова, воспоминания о нём его современников, видишь два мира: «большой мир» замыслов художника, его этюдов и картин, самобытных и глубоких его мыслей об истории, искусстве, характере человека, пейзаже; и «малый мир» — квартиру художника, целую серию мелких хозяйственных забот и хлопот, и, наконец, стену с гитарой, с той самой гитарой, на которой любил играть в часы досуга хозяин маленькой квартиры.
Мы уже говорили, что этот «малый мир» приводит в смущение некоторых биографов Сурикова, ломающих себе голову над тем, как примирить великие замыслы и достижения, огромные масштабы искусства Сурикова со скромным и обыденным его бытом, похожим на быт рядового жителя Красноярска.
В физическом и нравственном облике Сурикова нет ничего абстрактного, условно-величественного. Суриков похож на героев своих картин. И как его картины своей необычной жизненностью и самобытностью смущали газетных критиков. так смущал и сам Суриков некоторых своих биографов, вынужденных говорить о несуществующей в действительности «двойственности» и «противоречивости»… Биографам, говорящим о «двойственности», было невдомёк, что народно-эпичными были не только картины и замыслы Сурикова, но и его мировоззрение. Сам склад мышления Василия Ивановича был глубоко народным. Ему было чуждо буржуазно-интеллигентское и барское презрение к прозаическим «мелочам» обыденной жизни, к хозяйству. Для него всё было исполнено поэзии, как в былинах.
«Посылаю, Сашонок, — пишет он брату, — сто рублей на поправку дома. Надо мамочку утешить, а то дом рушится. Купи покуда лесу, что ли. Я про дал два этюда, так что себя не стесняю. Посылаю тебе сапоги и пряники, а мамочке — косынку…
Саша, я думаю печки вверху не трогать. Тепло выносит в стены. Надо про конопатить их и обшить дом новым тёсом. Полы внизу и вверху перебрать.. Ведь дом надо приподнять с угла во дворе на улицу…»
Суриков не только понимал толк в тонкостях колорита старых итальянских живописцев, но отлично знал, как строился деревянный дом и что нужно для его ремонта. Хозяйственное чутьё, житейский опыт в нём уживались с философским мышлением исторического живописца. Причина этому была естественной и простой — он был выходец из народа, никогда не порывавший связь с жизнью и заботами простых людей. Искусство не отрывало Сурикова от обыденной жизни, как многих других, имевших шумный успех художников, и это казалось странным и даже экзотичным некоторым биографам и исследователям.
Не только в некоторых высказываниях Евдокимова, но и в подтексте записей, сделанных М. Волошиновым и Я. Тепиным, сквозит это удивление тем, что великий художник не похож на установившийся тип художника, каким рисовала его романтическая и академическая традиция и в писаной истории искусств и в неписаных представлениях широкой публики.
Василий Суриков и самобытность его пейзажей
«От далёких своих предков, словно иссечённых из гранита… — пишет биограф В. А. Никольский, — унаследовал Суриков волю закалённой стали, пламенную любовь к свободе, тонкий юмор и клокотание страстей, тщательно прикрытые сурово-добродушным, грубоватым тоном речи. Оттуда же вышла острота… взгляда маленьких глаз, неожиданно сыпавших радостно-детские искры при вспышке веселья, и весь коренастый, приземистый и такой бесконечно русский облик художника».
Как далёк был облик Василия Ивановича от традиционного облика художника-романтика или академиста, так же были не похожи пейзажи, созданные Суриковым, на пейзажи других художников, и особенно следующих заветам романтизма или модного в те годы импрессионизма.
Романтики тоже стремились изображать пейзаж величественным. Но величественность они искали не в самой природе, а привносили от себя.
Знаменитый французский пейзажист XIX столетия Коро, изображая природу, хотел её противопоставить убогим прозаическим будням большого капиталистического города, ужасной и жестокой действительности, и поэтому окрашивал изображения природы своей лирической и мелодичной, похожей на музыку, мечтой. В его пейзажах ещё жили идеи французского философа-просветителя Жан Жака Руссо, противопоставлявшего природу человеческому обществу, цивилизации, культуре.
Сама природа Западной Европы в XIX веке, и особенно во второй его половине не давала художникам того материала. который могла дать Россия или Сибирь, с действительно величественными просторами, с необъятной шириной степей, лесов, многоводных рек.
Природа Западной Европы к тому времени уже значительно пострадала от хищнической деятельности капиталистов. Не понимавшие историчности этого процесса художники середины и конца XIX века стремились в своих картинах оторвать природу от общества (в этом сущность импрессионистического пейзажа), бежать из общества в природу, как это сделал французский художник-декадент Поль Гоген, опошлив идеи Руссо поисками экзотики па острове Таити.
Отрывая природу от общества, буржуазные и декадентские художники стремились идеализировать её, изображать её как нечто гармоническое.
Эти реакционные антиобщественные стремления и взгляды были глубоко чужды народным представлениям о природе, представлениям передовых и прогрессивных людей.
«Для меня природа, если и не хаос, то уж, конечно, не гармония, а именно материал. — писал Горький. — Наша человеческая задача — обрабатывать, гармонизировать этот сырой материал».
Достаточно взглянуть па сибирские пейзажи Сурикова, чтобы убедиться, как далёк художник от идеализации природы. Он видит природу такой, какой её видит народ, простые люди, сибиряки- крестьяне, умеющие глубоко чувствовать красоту родной тайги. Это народное представление о красоте природы никогда не предстаёт оторванным от жизни, от общества, от общественного человека. Изображая природу, Суриков не грустит и не печалится, не уносится в отвлечённое и далёкое, не ищет в природе убежища от шумной жизни городов, взгляд его эпически спокоен: он осматривает тайгу, как осматривал её Пржевальский, как осматривают её охотники-сибиряки, знавшие все трудности, которые связаны с освоением этой дикой природы.
Изображение деревянных построек в тайге или домиков Красноярска (взгляните хотя бы на бревенчатый дом Охотникова, словно выхваченный из действительности и перенесённый на лист бумаги) заставляет вспоминать хозяйственные советы Сурикова брату: «Купи покуда лесу, что ли…Тепло выносит в стены. Надо проконопатить их и обшить дом новым тёсом…».
Дом Охотникова в Красноярске увиден и запечатлён не только глазом художника, но и глазами человека, который знал, как нужно обшить и законопатить стены, чтобы не дуло, как перебрать полы и с какого угла приподнять стены. Есть в этом изображении нечто до того объективное, что забываешь, что это акварель: художником схвачено самое главное — суть сибирского деревянного дома с чуланами и лесенками, крепко и тяжело стоящего на земле, та суть, которую с точностью мог уловить разве только опытный и мудрый взгляд мастера-плотника, строившего этот дом.
Самобытность суриковского пейзажа объясняется новым видением мира, на листах бумаги и на холстах впервые появилась та природа, которую видели по-своему, знали и любили простые люди, осваивающие леса, прокладывающие дороги и строившие дома сибиряки.